— Ох, Дашенька, еле дошла… Ноги гудят, сердце из груди выскакивает. Старость — она такая, без приглашения в двери стучится.
Ирина Константиновна переступила порог, внося с собой в стерильную чистоту прихожей запах сырого плаща и какой-то аптечной затхлости. Она была одета в своё лучшее «страдальческое» обмундирование: бесформенный серый плащ, который, казалось, помнил ещё Брежнева, стоптанные ботинки с трещиной на сгибе и тусклый шерстяной платок на голове. Весь её вид кричал о нужде и заброшенности. Дарья молча приняла у неё мокрый плащ, повесила его на отдельную вешалку, подальше от своей одежды, и кивком указала в сторону кухни.
— Проходите, Ирина Константиновна. Я как раз кофе сварила.
Кухня встретила свекровь блеском хромированных поверхностей и ароматом свежемолотых зёрен. Идеальный порядок, дорогая техника, ни единой лишней крошки на столешнице. Ирина Константиновна опустилась на стул, картинно прижав руку к сердцу, и обвела всё это великолепие тяжёлым, полным укоризны взглядом. Дарья же двигалась по своей территории спокойно и уверенно, как хирург в операционной. Поставила перед свекровью изящную фарфоровую чашку, налила дымящийся напиток. Сама села напротив, сделав небольшой глоток, и приготовилась слушать. Спектакль начинался.
— Давление опять скачет, просто беда, — завела шарманку Ирина Константиновна, не притрагиваясь к кофе. — Врач выписал таблетки новые, немецкие. А ты цены на них видела? Словно они из золота сделаны. Вот и приходится нашими старыми спасаться, от которых толку чуть, а побочных эффектов — вагон. А что делать? Пенсия — сама знаешь, слёзы одни.
Дарья молчала, лишь слегка наклонив голову. Она знала, что любое слово сочувствия будет воспринято как приглашение усилить напор. Она была не зрителем, а скорее наблюдателем, изучающим повадки хищника, который пришёл на её территорию в поисках лёгкой добычи.
— А в магазине что творится… Гречка — будто её на Марсе выращивают. Масло сливочное — скоро по талонам выдавать будут. Я уж молчу про мясо. Забыла, когда в последний раз кусок говядины покупала. Так, на куриных косточках супчик сваришь — и то праздник. Олег-то твой молодец, помогает, конечно… Но разве ж на всё хватит? Коммуналка съедает почти половину.
Она сделала паузу, ожидая реакции. Не получив её, перешла к главному козырю.
— А тут ещё зима на носу. Сапоги мои совсем развалились, Дашенька. Подошва треснула, воду пропускают. Вчера под дождь попала — так до костей промокла. Сидела потом, газеты внутрь пихала, сушила. Смех и грех. А на новые где взять? Те, что в магазине стоят, — это ж две моих пенсии, не меньше. Вот и думаю, как зимовать буду. В калошах, что ли, по снегу ходить…
Ирина Константиновна вздохнула так глубоко и трагично, будто прощалась с жизнью. Она наконец-то посмотрела Дарье прямо в глаза, и в её взгляде читался финальный аккорд этого представления.
— Вот смотрю я на тебя, ты умница. Работа у тебя хорошая, зарплату, говорят, прибавили недавно. Ты ведь теперь большой человек, Даша. Тебе-то, поди, и невдомёк, как мы, старики, концы с концами сводим. Мне бы хоть капельку от твоего достатка, хоть самую малость, чтобы просто сапоги эти несчастные купить и не бояться ноги отморозить…
Она замолчала, выложив на стол все свои карты. Воздух на кухне стал плотным. Дарья медленно допила свой кофе, поставила пустую чашку на блюдце. Звук фарфора о фарфор прозвучал в тишине оглушительно резко. Она посмотрела на свекровь долгим, непроницаемым взглядом, а затем молча поднялась из-за стола.
На лице Ирины Константиновны на долю секунды мелькнуло торжество. Она была уверена, что её тщательно отрепетированный монолог о тяготах жизни пробил брешь в обороне невестки. Сейчас Даша пойдёт в спальню, достанет из сумки кошелёк, отсчитает несколько крупных купюр и с виноватой улыбкой протянет ей. Победа была так близка, что свекровь уже мысленно прикидывала, на что потратит эти лёгкие деньги — уж точно не на сапоги.
Но Дарья не пошла в спальню. Её маршрут был иным — в конец коридора, к неприметной двери кладовки. Щёлкнул выключатель, на мгновение оттуда пахнуло прохладой и запахом сушёных трав. Ирина Константиновна недоумённо свела брови. Что там могло быть? Может, у них там сейф? Или Даша хранит деньги в банках с крупой, как в старых фильмах? Эта мысль показалась ей нелепой, но она продолжала сидеть, вцепившись пальцами в край стула в предвкушении.
Вернулась Дарья через минуту, неся в руках обычный клетчатый пакет-баул, из тех, с которыми «челноки» ездили в Турцию в девяностые. Она поставила его на пол рядом со столом, и её движения были такими же плавными и невозмутимыми, как и раньше. Ирина Константиновна смотрела на неё, ничего не понимая. Спектакль явно пошёл не по сценарию.
Дарья, не говоря ни слова, запустила руку в пакет и начала выкладывать его содержимое на полированную поверхность дорогого кухонного стола. Первой с глухим стуком опустилась пузатая банка тушёнки. Этикетка с нарисованной коровой была простой и аляповатой, на таких обычно пишут крупными буквами «ГОСТ» и «Высший сорт», что никогда не соответствует действительности. Следом, шурша прозрачной плёнкой, легла пачка гречки — самой дешёвой, с серыми, некалиброванными зёрнами, которую продают на развес на рынках.
Маска скорбящей пенсионерки сползла с лица Ирины Константиновны, как дешёвая штукатурка под дождём. Под ней проступило нечто иное — брезгливое недоумение, быстро сменявшееся тёмной, багровой яростью. Её губы, только что кривившиеся в жалобной гримасе, сжались в тонкую, злую нить. Она молчала, наблюдая за этим унизительным перформансом.
Апофеозом этого натюрморта стали ботинки. Дарья извлекла их из пакета и аккуратно поставила рядом с гречкой. Это были старые зимние ботинки Олега, её сына. Из натуральной, когда-то дорогой кожи, с чуть сбитыми носами, но с крепкой, почти не стёртой рифлёной подошвой. Они были начищены до блеска, но их поношенный вид нельзя было скрыть. Они были символом — символом того, что она, его мать, достойна лишь обносков с барского плеча.
Только теперь Дарья заговорила. Голос её был ровным и лишённым всяких эмоций, будто она зачитывала инструкцию к бытовому прибору.
— Раз вы так нуждаетесь, Ирина Константиновна, примите эту гуманитарную помощь. Мой муж помогает вам как матери. А я могу помочь вам только как постороннему нуждающемуся человеку. Вот. Больше у меня для вас ничего нет.
Сказав это, она прошла в прихожую и распахнула входную дверь. Холодный сквозняк с лестничной клетки ворвался на тёплую кухню, заставив Ирину Константиновну вздрогнуть.
— Продуктовый набор можете забрать с собой. До свидания.
— Да как ты смеешь, дрянь такая?! — взревела женщина тут же. — Сама тут, значит, как сыр в масле катаешься, все деньги только на себя любимую тратишь, а матери своего мужа не можешь денег дать? На что они тебе? На тряпки? На маникюрчики твои? Ты не достойна получать столько денег! Не достойна!
— Не вашего ума дело, как я буду тратить свою зарплату, Ирина Константиновна! Вы из этих денег ни копейки не увидите! Ваш сын и так вам платит по пятьдесят тысяч в месяц, чтобы вы ни в чём не нуждались, а вы ещё себе прибавку решили выбить через меня?!
Ирина Константиновна медленно поднялась. Она не смотрела на невестку. Её взгляд был прикован к унизительной композиции на столе. Банка тушёнки, пачка крупы и ботинки её собственного сына. Она не прикоснулась ни к одному из этих предметов. Не произнеся ни слова, с прямой спиной и лицом, превратившимся в каменную маску, она прошествовала мимо Дарьи и вышла из квартиры. Дверь за ней закрылась тихо, без хлопка. А на идеальной кухне, как уродливый памятник несостоявшейся манипуляции, остались лежать тушёнка, гречка и пара старых мужских ботинок.
Ирина Константиновна вышла на лестничную клетку не сгибаясь, словно проглотила аршин. Она даже не стала дожидаться лифта, а начала спускаться по ступеням — медленно, тяжело, как королева, идущая на собственную казнь. Но за этим внешним достоинством кипела чёрная, вязкая ярость. Она не плакала. Слёзы были инструментом для спектакля, а спектакль провалился с оглушительным треском. Сейчас время действовать.
Дойдя до своего этажа, она, не заходя в квартиру, присела на скамейку у подъезда. Воздух был промозглым и сырым, но она его не замечала. Дрожащими от злости, а не от холода, пальцами она достала из сумки старенький кнопочный телефон. Нашла в записной книжке контакт «Сынок» и нажала на кнопку вызова.
Гудки тянулись вечность. Наконец, в трубке раздался бодрый голос Олега.
— Мам, привет! Как ты? Что-то случилось?
Ирина Константиновна сделала глубокий вдох, мгновенно меняя регистр. Её голос обрёл ту самую нотку мученической хрипотцы, которую она так мастерски использовала.
— Олежек… сынок… Ничего страшного, не волнуйся. Я просто… я к вам заходила. К Дашеньке.
— А, да? Ну и отлично! — обрадовался он. — А то вы редко видитесь.
— Да… — она сделала трагическую паузу. — Видимо, теперь будем видеться ещё реже. Или совсем не будем.
Олег в трубке замолчал. Его весёлый тон мгновенно улетучился.
— В смысле? Что произошло? Вы поругались?
— Нет, что ты, как можно… Я ведь с добром. Просто зашла проведать, гостинцев принесла, пирожков с капустой… А она встретила меня… так холодно. Начала говорить, что я тебе на шею села, что деньги из семьи тяну. Что пора бы и совесть иметь. Сынок, мне так стыдно стало, так больно… Я ведь у неё ни копейки не просила…
Она врала легко и вдохновенно, искусно вплетая правду в паутину лжи. Она действительно не просила ни копейки — она на неё намекала.
— А потом… потом она швырнула мне… как собаке какой-то… — голос её «сломался». — Еду какую-то, крупу… И твои старые ботинки, Олежек. Сказала, вот, мол, твоя доля, большего не заслужила. И выставила за дверь. Сказала, чтобы я больше не приходила…
Она замолчала, давая сыну время переварить этот концентрированный яд. На другом конце провода стояла тишина, а затем раздался сдавленный, изменившийся голос Олега.
— Я еду домой.
Когда Олег влетел в квартиру, Дарья сидела в гостиной с книгой. Она уже убрала со стола унизительный «гуманитарный набор». Кухня снова сияла чистотой, будто в ней никогда и не было этой безобразной сцены. Спокойствие жены взбесило его ещё больше. Оно казалось ему чудовищным, бесчувственным.
— Зачем ты так с матерью? — спросил он без предисловий, останавливаясь посреди комнаты. Он даже не снял куртку.
Дарья медленно отложила книгу, сделав закладку. Она посмотрела на него так, словно он был посторонним человеком, задавшим неуместный вопрос.
— А как «так»?
— Не прикидывайся! Она мне всё рассказала! Ты швырнула в неё едой, оскорбляла, выгнала из нашего дома! Это же моя мать, Даша! Старый человек! Что она тебе сделала?!
Он говорил громко, но не срывался на крик. Это было хуже крика — в его голосе звенел холодный металл обвинения.
— Я ничего в неё не швыряла, — ровно ответила Дарья. — Твоя мать пришла разыгрывать свой обычный спектакль о нищете, чтобы выпросить у меня денег из моей зарплаты. Я не стала участвовать в этом цирке. Я предложила ей помощь, адекватную её жалобам. Банку тушёнки, гречку и твои старые, но крепкие ботинки. А затем попросила уйти.
Она изложила факты сухо, как в протоколе. Без эмоций, без оправданий. Эта холодная констатация вывела Олега из себя окончательно.
— Помощь?! Ты называешь это помощью?! Да это же унижение чистой воды! Ты не могла просто… просто поговорить с ней по-человечески? Отказать, если не хотела давать денег? Зачем нужно было устраивать это представление с подачками?
— Потому что «поговорить по-человечески» с твоей матерью означает выслушать её ложь, поддаться на манипуляцию и отдать ей то, за чем она пришла, — Дарья встала, подходя к нему ближе. — А я не собираюсь платить за билеты в её театр. Она получает от тебя пятьдесят тысяч в месяц. Этого более чем достаточно, чтобы не носить дырявые сапоги.
Олег отшатнулся, словно она его ударила. Он смотрел на свою красивую, спокойную, но абсолютно чужую в этот момент жену и не мог соединить в голове два образа: страдающую, униженную мать и эту ледяную, безжалостную женщину.
— Я… я не верю, что ты могла так поступить, — проговорил он растерянно. — Это жестоко.
— А приходить в мой дом и пытаться выдавить из меня деньги с помощью лжи и притворства — это не жестоко? — парировала она.
Он не нашёл, что ответить. Он просто развернулся и ушёл в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Он не хлопнул ею, нет. Он просто отгородился. И в этой тишине Дарья поняла, что это только начало. Он ушёл не думать. Он ушёл звонить маме, чтобы получить новую порцию яда и инструкций.
Следующие несколько дней превратились в тихий, ледяной ад. Они двигались по квартире, как два вежливых незнакомца в дорогом отеле, которые случайно оказались в одном номере. Разговоры свелись к коротким бытовым фразам: «Тебе оставить ужин?», «Я буду поздно», «Передай соль». Олег спал на краю кровати, отвернувшись к стене, и уходил на работу раньше, чем Дарья просыпалась. Он постоянно уходил в другую комнату, чтобы поговорить по телефону, и возвращался с серым, измученным лицом. Дарья знала, кто был на том конце провода. Она знала, что яд капает ему в уши час за часом, день за днём, методично разрушая остатки их брака. Она не вмешивалась. Она ждала.
Развязка наступила в пятницу вечером. Дарья сидела с ноутбуком в гостиной, заканчивая отчёт. Олег вошёл в комнату, выключил телевизор и встал напротив неё. Он выглядел так, будто не спал всю неделю. Его взгляд был тяжёлым, потухшим.
— Даша, нам надо поговорить.
Она молча закрыла ноутбук и отложила его в сторону, давая понять, что слушает.
— Я думал. Много думал, — начал он неуверенно, подбирая слова, которые, очевидно, были не его. — То, что произошло… это неправильно. Мы не можем так жить. Мать… она очень переживает. У неё давление подскочило, она почти не ест. Она старый человек, и мы должны проявить уважение.
Дарья смотрела на него безразлично, и это спокойствие выводило его из себя куда больше, чем крик или ссора.
— Я хочу, чтобы это закончилось, — продолжил он, и в его голосе появились заученные, жёсткие нотки. — Завтра мы поедем к ней. Ты извинишься за своё поведение. Просто скажешь, что была неправа, погорячилась. И… — он запнулся, явно переходя к самой трудной части, — и предложишь ей помощь. Деньгами. В качестве, ну… компенсации за моральный вред. Чтобы она видела, что ты раскаиваешься. Мы должны закрыть этот вопрос.
Он закончил и выжидательно посмотрел на неё. В его глазах была слабая, отчаянная надежда, что она согласится, и весь этот кошмар закончится. Он хотел, чтобы кто-то другой решил за него, чтобы самая сильная фигура в этой комнате сдалась.
Дарья медленно поднялась. Она подошла к нему почти вплотную, заглядывая прямо в глаза. Она видела в них не своего мужа, а лишь слабое, искажённое отражение его матери. И тогда она заговорила. Не ему. Она говорила сквозь него. Голос её был тихим, но каждый слог резал, как осколок стекла.
— Итак! Повторяю ещё раз! Я твоей матери не дам ни копейки! И извиняться перед ней я не собираюсь! Мне плевать, что она твоя мама, мне она никто! Так что всё! Тема закрыта! Всё понял?!
Олег оцепенел. Он смотрел на жену широко раскрытыми глазами, не в силах произнести ни слова. Он был просто передатчиком, и ответ прилетел прямо в него, минуя его сознание и поражая ту, что стояла за его спиной.
— Что… что ты говоришь? — пролепетал он. — Её здесь нет…
— Она всегда здесь, — отрезала Дарья, и её взгляд стал холодным, как сталь. — Она в твоей голове, в твоих словах, в твоих решениях. А теперь слушай меня, Олег. Не её, а меня. Если ты считаешь, что я поступила неправильно, если ты считаешь, что я должна извиняться перед этой женщиной за то, что не позволила себя использовать, то вот диван, а вот твои вещи. Можешь собрать сумку и ехать утешать свою бедную, несчастную маму. Прямо сейчас. Окончательно.
Она сказала это и отошла к окну, повернувшись к нему спиной. Она больше не смотрела на него. Она сделала свой выбор. Теперь была его очередь.
В комнате повисла абсолютная, мёртвая тишина. Олег стоял несколько минут неподвижно, переводя взгляд с её неподвижной спины на дверь спальни. Потом он молча развернулся и пошёл. Дарья слышала, как в спальне открылся шкаф, как на пол упали вешалки. Слышала резкий звук застёгиваемой молнии на спортивной сумке. Он не сказал больше ни слова. Ни упрёка, ни прощания. Он просто выполнил её последнее предложение.
Через десять минут щёлкнул замок входной двери. Шаги на лестничной клетке стихли. Дарья продолжала стоять у окна, глядя на ночной город. Она не чувствовала ничего. Ни боли, ни облегчения. Только пустоту. Идеальную, стерильную пустоту, как на её кухне после ухода свекрови…
