— Вадим, ты чувствуешь? Пахнет будущим. И немного краской.
Алина сделала глубокий, почти театральный вдох и рассмеялась. Её смех, ничем не заглушённый, разлетелся по пустым комнатам, отразился от голых бетонных стен и вернулся к ним весёлым, звонким эхом. Они стояли посреди гостиной своей новой квартиры. Ключи, ещё холодные, лежали в кармане куртки Вадима, а в огромные, от пола до потолка, окна лился яркий апрельский свет, заливая пространство и делая его бесконечным. Это был их чистый лист. Их крепость. Начало чего-то большого и настоящего.
Они ходили из комнаты в комнату, и звук их шагов гулко разносился по квартире. Каждое слово, каждый жест казались здесь особенно значимыми. Вот тут будет диван, большой, уютный. Здесь — обеденный стол, за которым будут собираться друзья. А это их спальня, с окном, выходящим на тихий двор. Вадим обнял Алину за плечи, и они вместе смотрели на распускающиеся почки на деревьях внизу. Эйфория была почти осязаемой, она витала в воздухе вместе с пылинками, танцующими в солнечных лучах.
— А сюда пойдём, — Вадим повёл её в самую большую из трёх комнат, самую светлую. — Я уже всё придумал.
Он говорил с тем самым воодушевлением, с которым мужчины обсуждают покупку новой машины или дорогого инструмента. Он встал посреди комнаты, раскинув руки, словно пытаясь обнять всё это пространство.
— Вот здесь поставим большой шкаф-купе, от стены до стены. Тут — удобную кровать, не диван, а именно кровать, с хорошим матрасом. И кресло вон в тот угол, у окна. И маленький столик. Маме будет удобно. И светло.
Последние слова он произнёс так же обыденно, как и про шкаф. Словно это была неотъемлемая часть утверждённого и согласованного плана. Алина, которая до этого с улыбкой слушала его, на мгновение замерла. Воздух вокруг неё словно уплотнился.
— Кому? — переспросила она тихо, думая, что ослышалась. Эхо подхватило её короткий вопрос и сделало его тревожным.
— Маме моей, — с той же уверенной улыбкой повторил Вадим. Он даже не заметил перемены в её настроении. — Она ведь как говорит? «Я в гостях долго не могу, чувствую себя не в своей тарелке». А так у неё будет своя комната, своё личное пространство. Она будет знать, что это её место. И тогда сможет приезжать к нам чаще, надолго. Помогать будет. С внуками, когда появятся. Это же правильно, Алин. Она должна чувствовать себя как дома.
Он говорил, а солнечный свет, который только что казался таким радостным и тёплым, вдруг стал резким, слепящим. Алина медленно отошла от него к окну, отвернулась. Её пальцы коснулись холодного пластика подоконника. Мечта, такая яркая и хрупкая, трещала по швам. Она смотрела вниз, на чужой, безразличный город, и пыталась осознать то, что он только что сказал. Не предложил. Не спросил. А поставил перед фактом.
— То есть, — она говорила медленно, тщательно подбирая слова, и её голос уже не был таким звонким. — Ты хочешь сказать, что вот эта комната, самая лучшая и большая комната в нашей квартире, будет комнатой твоей мамы? Постоянной комнатой?
Вадим слегка нахмурился. Он всё ещё не понимал, откуда взялось это напряжение.
— Ну почему сразу «будет»? Мы же тут будем жить. А она — приезжать. Просто у неё будет своё место, обставленное для неё. Чтобы ей было комфортно. Что в этом такого?
Алина резко развернулась. Её лицо было бледным, а в глазах вместо недавней радости стоял холодный, колючий огонь. Благодушная улыбка медленно сползла с лица Вадима, когда он встретился с ней взглядом.
— С какой стати мы в нашей новой квартире должны делать отдельную комнату для твоей матери? Она что, какая-то особенная? Почему тогда мы для моей такого делать не будем? Так не пойдёт, милый мой!
Её слова ударили по нему как хлыстом. Эйфория испарилась без следа, оставив после себя лишь едкий запах свежей краски и звенящую пустоту бетонных стен. Война за территорию была объявлена.
Вадим смотрел на жену так, будто видел её впервые. Словно под маской любящей, весёлой Алины, с которой они только что мечтали о будущем, вдруг проступили чужие, жёсткие черты. Его благодушное настроение, его предвкушение семейного уюта разбились о её слова, как стеклянная игрушка о бетонный пол. Он ожидал чего угодно — удивления, вопросов, может быть, даже лёгкого недовольства, которое можно было бы погасить парой ласковых слов и убедительных доводов. Но он не был готов к этому прямому, безапелляционному бунту.
— Ты что, серьёзно? — его голос прозвучал в пустой комнате глухо и растерянно. — Алин, ты вообще слышишь, что говоришь? При чём тут твоя мама? Моя мать — пожилой человек. Ей скоро семьдесят. Она всю жизнь на меня положила, работала на двух работах, чтобы я выучился. Она заслуживает элементарного уважения и комфорта.
Он начал ходить по комнате, от стены к стене, и каждый его шаг отдавался гулким эхом, подчёркивая пустоту их нового дома. Его растерянность быстро сменялась праведным гневом. Он чувствовал себя оскорблённым в лучших своих побуждениях. Он ведь не для себя старается, он проявляет сыновнюю заботу, поступает как настоящий, правильный мужчина. А она… она этого не ценит.
— Это не просто какая-то прихоть, пойми! — он остановился напротив неё, повышая голос. — Ей тяжело ездить из своего города. Каждая поездка — это стресс. А тут она будет знать, что у неё есть свой угол. Своя кровать, свои вещи. Она не будет чувствовать себя обузой, понимаешь? Мы обязаны создать ей такие условия. Это наш долг. А ты сейчас говоришь о какой-то… справедливости? Сравниваешь её, мою мать, с кем-то ещё?
Он говорил, и в его голосе звенел металл. Это были не просто слова, это была его нерушимая картина мира, в которой мать занимала сакральное, почти жертвенное место. И любой, кто ставил эту картину под сомнение, автоматически становился врагом. Он ждал, что Алина сейчас начнёт кричать в ответ, спорить, доказывать свою правоту. Но она молчала.
Она стояла у окна, и её спина была идеально прямой. Она больше не смотрела на него. Её взгляд был устремлён куда-то вдаль, сквозь стекло, сквозь дома напротив. Пока он говорил, с её лица медленно сходил румянец, уступая место холодной, почти восковой бледности. Гнев в её глазах не угас, он словно замёрз, превратившись в два острых, прозрачных кристалла льда. Она слушала его тираду о долге и уважении, и с каждым его словом что-то внутри неё твердело, каменело, отсекая все эмоции. Она поняла, что спорить с ним на языке чувств бесполезно. Он её не слышал. Он был заперт в своей собственной системе координат, где его правота была аксиомой. Значит, нужно было найти другой язык. Тот, который он будет вынужден понять.
Когда Вадим наконец замолчал, исчерпав все свои аргументы и ожидая её реакции, в комнате повисла тяжёлая, давящая пустота. Он смотрел на её неподвижный силуэт у окна, и ему вдруг стало не по себе. Эта тишина была страшнее любого скандала.
— Хорошо, — вдруг произнесла она, не оборачиваясь. Её голос был ровным и лишённым всяких эмоций, словно она зачитывала сводку погоды. Он даже вздрогнул от этого внезапного, ледяного спокойствия.
Она медленно повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни обиды. Только какая-то отстранённая, деловая сосредоточенность.
— Ты прав. Уважение и комфорт — это важно.
С этими словами она прошла мимо него, целенаправленно и твёрдо, в прихожую. Он остался стоять посреди комнаты, озадаченный и сбитый с толку её внезапной переменой. Он слышал, как она расстегнула молнию на своей сумке, как что-то шуршит. Через мгновение Алина вернулась. В её руках был сложенный вчетверо лист бумаги — план их новой квартиры. Она развернула его с сухим, резким треском, который прозвучал в тишине как щелчок взводимого курка.
Они переместились на кухню. Не потому, что так договорились, а потому, что это было единственное место, где имелось хоть какое-то подобие стола — пара строительных козел, на которые рабочие бросили лист фанеры. Алина с методичной точностью расправила на этой импровизированной столешнице план квартиры, разгладив ладонями непослушные сгибы. Бумага шуршала в оглушительной тишине. Вадим стоял в дверном проёме, скрестив руки на груди. Он всё ещё не понимал её манёвра, но защитная, воинственная поза уже говорила о том, что он готов к обороне. Он думал, она сейчас начнёт предлагать другие варианты: может, комнату поменьше, или какой-то компромисс. Его мозг всё ещё работал в парадигме семейного спора. Он и представить не мог, что Алина уже покинула это поле боя и начала новую игру по своим правилам.
— Итак, вернёмся к твоему предложению, — её голос был таким же ровным и бесцветным, как бетонные стены вокруг. Она достала из сумки телефон и открыла приложение калькулятора. Экран ярко вспыхнул в полумраке кухни. — Ты говорил про уважение и комфорт для Лидии Павловны. Это прекрасные, правильные слова. Но у комфорта всегда есть цена. Это не хорошо и не плохо, это просто факт. Давай посчитаем.
Она постучала ногтем по плану, указывая на ту самую, лучшую комнату.
— Смотри. Рыночная стоимость аренды однокомнатной квартиры в нашем доме, я только что посмотрела, — сорок тысяч рублей в месяц. Это за тридцать пять-сорок квадратных метров общей площади. Наша квартира — девяносто. Мы не будем мелочиться и считать всю площадь, возьмём только жилую. Площадь комнаты для твоей мамы — пятнадцать квадратных метров. Это примерно треть от всей нашей жилой площади. Значит, её проживание будет стоить нам… — она быстро набрала цифры на калькуляторе, — …тринадцать тысяч в месяц. Грубо говоря.
Вадим моргнул. Он смотрел на её сосредоточенное лицо, на палец, скользящий по экрану телефона, и не мог сопоставить происходящее с реальностью.
— Ты с ума сошла? Какие деньги? Это же моя мать! Ты предлагаешь брать с неё деньги за то, что она будет жить у собственного сына?
Алина подняла на него глаза. В её взгляде не было и тени насмешки или злорадства. Только холодная, отстранённая логика, которая была страшнее любой ярости.
— Я не предлагаю брать с неё деньги. Это было бы чудовищно. Я предлагаю оформить это официально и цивилизованно. Мы составляем договор безвозмездной аренды. Это юридически закрепляет её право на эту комнату, ей будет спокойно. Но по закону, даже безвозмездная аренда — это доход. Виртуальный, но доход. И налог на этот доход мы, как законопослушные граждане, будем платить. С тебя. Из твоей зарплаты. Это ведь твой благородный порыв, твоя инициатива. Значит, и сопутствующие расходы тоже твои.
Она говорила это так просто, словно обсуждала покупку нового чайника. Вадим открыл рот, но не нашёл слов. Его мозг лихорадочно пытался найти подвох, ошибку в её рассуждениях, но не находил. Всё было безупречно логично. Унизительно логично.
Алина, видя его замешательство, нанесла завершающий удар.
— И чтобы всё было абсолютно честно и ни для кого не обидно, чтобы никто не мог упрекнуть нас в предвзятости, — она сделала короткую паузу, давая ему осознать весь масштаб катастрофы, — мы подготовим точно такой же договор для моей мамы. Точно на таких же условиях. Выделим ей вторую спальню. Она тоже пожилой человек и тоже заслуживает уважения и комфорта. Ведь так? Это же будет справедливо, не так ли?
Она выключила экран телефона, и на кухне стало темнее. Вадим смотрел на жену, и ему казалось, что он видит не её, а безжалостного финансового аналитика, который только что превратил его сыновний долг, его любовь и заботу о матери в два неподъёмных финансовых обязательства. Он был загнан в угол. И угол этот был в его собственной, ещё пахнущей краской, квартире.
Ловушка захлопнулась. Вадим почувствовал это физически, будто стены пустой кухни вдруг сдвинулись, сдавливая его, выталкивая воздух из лёгких. Он смотрел на Алину, на её спокойное, непроницаемое лицо, и в его голове билась только одна мысль: это не она. Это какой-то чужой, безжалостный механизм в оболочке его жены. Его благородный порыв, его сыновняя любовь, его картина мира — всё это было взято, препарировано холодными, умелыми руками и выставлено на ценнике, как товар в магазине уценённых вещей. Логикой её было не пробить. Её стена из цифр и параграфов была неприступна. И тогда в нём взорвалось то единственное, что у него осталось — слепая, животная ярость.
— Ты… ты вообще в своём уме? — прошипел он, делая шаг к ней. Голос, до этого растерянный, налился тёмной, густой злобой. — Ты сейчас серьёзно это говоришь? Бухгалтерию мне тут устроила? Я тебе о душе, о матери, о самых святых вещах, а ты мне про налоги и квадратные метры! Для тебя что, совсем ничего святого нет?
Он больше не пытался спорить или доказывать. Он нападал. Он хотел ударить побольнее, задеть, пробить эту ледяную броню и увидеть под ней хоть что-то живое — обиду, злость, что угодно.
— Думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Ты просто ненавидишь её! Всегда ненавидела! Каждое её слово, каждый приезд — всё воспринимала в штыки! И сейчас нашла идеальный способ от неё избавиться! Превратить её в финансовую проблему, чтобы я сам от неё отказался! Какая же ты… — он запнулся, подбирая слово, которое могло бы выразить всю глубину его презрения. — Какая же ты мелочная, расчётливая дрянь! Всё превращаешь в деньги! Любовь, долг, уважение — для тебя это просто пустые слова, если их нельзя вписать в смету!
Он кричал, и его крик бился о голые стены, возвращаясь уродливым, искажённым эхом. Он выплёскивал всё: свою растерянность, своё унижение, свою беспомощность перед её холодной логикой. Он ждал ответной реакции. Ждал, что она сорвётся, заплачет, начнёт швырять в него обвинениями. Это было бы понятно. Это было бы по-человечески.
Но Алина молчала. Она выслушала весь этот поток грязи с абсолютно спокойным лицом, не изменив ни позы, ни выражения глаз. Она дала ему договорить, докричать, дохрипеть. И когда он наконец замолчал, тяжело дыша и сжимая кулаки, она не сказала ни слова в ответ на его оскорбления. Словно их и не было. Словно он кричал в пустоту.
Вместо этого она медленно, с какой-то ритуальной неторопливостью, снова взяла в руки свой телефон. Вадим смотрел на её пальцы, скользящие по экрану, и не понимал, что происходит. Она открыла список контактов. Пролистала вниз. Нашла нужный номер. Нажала на кнопку вызова. И, прежде чем поднести телефон к уху, она нажала на значок громкой связи.
Сердце Вадима пропустило удар. На экране телефона горели два слова, которые в этот момент были для него страшнее приговора: «Лидия Павловна». Он рванулся было к ней, чтобы выхватить телефон, разбить его о стену, сделать что угодно, чтобы остановить это безумие, но замер на полпути. Потому что из динамика уже раздался знакомый, чуть дребезжащий голос его матери, усиленный эхом пустой квартиры.
— Алло? Алиночка? Что-то случилось, дочка?
Вадим застыл, как статуя. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Любое его слово, любой звук сейчас превратили бы его в чудовище в глазах собственной матери. Он был в западне.
— Здравствуйте, Лидия Павловна! Нет-нет, всё просто замечательно! — голос Алины преобразился. Он стал тёплым, ласковым, полным искренней, неподдельной радости. — Мы в новой квартире, принимаем! И Вадик тут рядом, просто руки в краске, говорить не может. Он тут решил вам такой сюрприз устроить! Мы решили, что самую большую, самую светлую комнату мы полностью отдаём вам. Насовсем! Поставим туда кровать удобную, шкаф, кресло у окна, всё как вы любите. Чтобы у вас был свой дом здесь, с нами! Чтобы вы могли приезжать когда захотите и жить сколько захотите. Вадим так этого хочет, говорит, это его долг, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома. Ну как вам идея?
На том конце провода повисла пауза. Долгая, недоумевающая. Вадим перестал дышать. Он смотрел на телефон, лежащий на фанерном листе, как на тикающую бомбу.
— Ой, деточки… — наконец растерянно произнесла Лидия Павловна. В её голосе не было и тени восторга. Только смятение и какая-то… тревога. — Что же вы удумали? Зачем же мне целая комната? Я же к вам в гости, на недельку, не больше. Куда же я из своего дома? У меня тут и огород, и подруги, и врач мой… Я же не смогу всё бросить. Спасибо, конечно, сынок… но это уж слишком. Мне и на диванчике в гостиной хорошо будет, как всегда. Не выдумывайте, право слово.
Каждое её слово было гвоздём в крышку гроба его правоты. Весь его величественный замок из долга и сыновней заботы рассыпался в прах от одного её простого, человеческого «куда же я из своего дома». Он строил планы для неё, не спросив её. Он решал за неё, как ей будет лучше. И оказалось, что ей лучше совсем по-другому.
— Ну что вы, Лидия Павловна, мы же от чистого сердца! — не унималась Алина с той же убийственной любезностью. — Ну, вы подумайте! Мы тогда вам позже перезвоним. Целуем!
Она завершила вызов. Щелчок отбоя прозвучал в мёртвой тишине как выстрел.
Алина медленно подняла глаза на мужа. В них больше не было ни льда, ни стали. Только бездонная, всепоглощающая усталость. Она победила, но эта победа не принесла ей радости. Она просто констатировала факт.
— Вот видишь, Вадим? — тихо сказала она, и её обычный голос после приторной сладости в разговоре прозвучал особенно резко. — Твоя мама — взрослый человек. У неё есть своя жизнь, которую она любит. И ей не нужна комната-клетка, пусть и золотая. Ей нужно, чтобы сын просто позвонил и спросил, как у неё дела. Без великих жертв и одолжений.
Она сложила план квартиры и убрала его в сумку.
— А эта комната… — она обвела взглядом пустое пространство, залитое уже не таким радостным, а просто ярким, безразличным светом, — будет кабинетом. Или детской. Или просто гостевой. Для всех. Когда-нибудь. Но сначала — нашей.
Она повернулась и пошла к выходу. Вадим остался один посреди кухни. Запах краски вдруг стал невыносимо резким и химическим. Он больше не пах будущим. Он пах ремонтом. Долгим, тяжёлым ремонтом, который им теперь предстояло сделать не только в этих стенах, но и в том, что они когда-то называли семьёй…
